Перекличка сердец в лабиринтах судьбы

Прочитав повесть Бориса Корнева «Танец Психеи» можно решить, что в ней два главных героя – два великих французских поэта, Шарль Бодлер и Франсуа Вийон.

Однако, героев трое.

Первый и главный герой повести – её автор.

Об авторе мне очень хотелось бы сказать несколько слов, благодарных слов читателя, знакомого со всеми главными произведениями писателя, ценящего его парадоксальный ум и зоркий глаз (качества, редко сходящиеся друг с другом), его чрезвычайно ёмкий – лапидарный и в то же время широкоохватный стиль… Хотелось бы об этом сказать, – но давайте не сейчас, давайте чуть попозже. Сейчас надо говорить о повести, о танце Психеи.

То есть, вот именно – без кавычек – о танце Психеи.

Психея – олицетворение души, или собственно – Душа. Чья? Ничья, свободная – или свободная до тех пор, пока не начался её танец. Во время танца Психея становится душой того, с кем она решила танцевать. Быть её избранником выпадает на долю далеко не каждому, и всё-таки хоровод танцующих с Психеей весьма широк; за много тысяч лет существования человечества он вобрал в себя изрядное количество любимцев богини.

Это люди разных эпох, разных наций, разных представлений о жизни. Но все они в чём-то неуловимо похожи. Каждый из кружащихся в хороводе сливается со своим соседом, переливается в него, точно вода в сообщающихся сосудах, озаряется общим светом, подчиняется единому ритму танца, – ритму, заданному Психеей.

Борис Корнев описывает это по-своему:

– Иногда так бывает: два человека, пребывая в духовном кризисе, долго идут по жизни навстречу друг другу, сами того не зная. Встречаются. Похожесть судьбы, сходство характеров, уничтожающее давление жизненных противоречий… Постепенно возникает чудесное ощущение доверия. Душа пробуждается, освобождаясь от уз и привязанностей… Психика постепенно, с надрывом, начинает гасить угнетённое состояние, «осознавая» его односторонность. На поверхность выходит совсем другое ощущение терзавших противоположностей. Оно уже отличается от деления на чёрное и белое… И наступает исцеление.

Так!

Остаётся только один, совсем-таки незначительный нюанс, который может быть упущен читающим эти слова. А именно: встреча, о которой здесь идёт речь, не обязательно происходит между современниками. Иногда встретившихся разделяют годы, десятилетия, века, – а они всё-таки встретились и с радостным удивлением наблюдают своё глубокое сходство, своё близкое родство.

Собственно, такая встреча и является главным объектом внимания в повести «Танец Психеи».

Если попытаться кратко пересказать повесть, то выйдет вот что:

– Перед нами Шарль Бодлер собственной персоной, «проклятый поэт», автор «Цветов Зла». Он бесконечно мучим несовпадениями с окружающим миром; в отчаянии он своею волей множит эти несовпадения, своею волей превращает счастливую любовь в несчастную, благополучную жизнь в томительное прозябание; он заражён сифилисом; он сознательно привил себе наркотическую зависимость. Словом, он изо всех сил выталкивает себя из ненавистной повседневности в запредельные области. И вот однажды, прорвав необратимость временного потока, он встречается со своим собратом по перу и по судьбе, с Франсуа Вийоном. Он видит Париж XV века, скользит на камнях его обильно унавоженных улиц, следит за похождениями мелких воришек и мелких политиканов… А главное – он беседует с Вийоном и приоткрывает для себя тайну его необъяснимого исчезновения в январе 1463 года. (Относительно этой тайны у Бориса Корнева есть свои соображения – весьма интересная версия, которую мы сейчас озвучивать не станем, ибо – зачем же раньше времени раскрывать все секреты автора?..)

Такова фабула повести – в общих чертах и на первый взгляд.

Однако, дело обстоит несколько сложнее, чем это видится поверхностному читателю.

Во-первых, обращает на себя внимание совершенно нестандартный подход автора к созданию биографического произведения. Я что-то не припомню, чтобы кто-нибудь из честных тружеников данного жанра, – будь то Моруа, Стоун и далее по нисходящей – писал бы свои вещи от первого лица. Причём, лицо это не есть лицо автора («Я размышляю о Великом Поэте и нахожу, что…»), и не лицо вымышленного наблюдателя-рассказчика («Я сегодня встретился с Великим, и мы говорили о…»). Нет, Б. Корнев пишет свою повесть от лица самого Шарля Бодлера.

– Сейчас я встану и пойду на прогулку в Люксембургский сад. Обожаю это место…

– Моё детство было ослепительно счастливым. Я долгожданный и единственный сын…

– Изгнанный из мира любви, я начал своё последовательное самоуничтожение… Не могу сказать, что женщины не влекут меня, но естественная животность этого влечения всегда отталкивает…

Автор весьма уверенно чувствует себя в потёмках души своего невыдуманного героя. Болезненные и противоестественные проявления Бодлеровского гения становятся вдруг частью некой стройной, непротиворечивой картины: поэтом по Корневу движет не страсть к самоуничтожению, но ненависть к ленивому однонаправленному течению времени, чинному шествию навстречу смерти. Из этого шествия, из этого потока невозможно вырваться законными методами и приходится прибегать к тому, что обитателями повседневности считается противозаконным.

Самый прорыв сквозь время, самая встреча Бодлера с Вийоном в этой картине выглядят весьма логично, – этот прорыв вполне естественен и гармоничен в данном литературном пространстве.

Тут не могу не заметить к слову, что пресловутая тема «попаданства», начатая, кажется, Марком Твеном с его «Янки при дворе короля Артура» в наше время разрослась до неприличия, образовав целое литературное (??) направление, которое я бы назвал «Попаданс». Суть его известна: герой ни с того ни с сего (тут авторы, как правило, не утруждают себя объяснениями) попадает из нашего времени в некую отдалённую эпоху и затем либо перекраивает её на свой лад, либо скромно наблюдает за историческими событиями. Что ни говори, а всякая мода должна отражать какие-то подспудные тенденции, если уж даже серьёзные писатели (Борис Корнев всегда отличался острым и глубоким виденьем именно современности) вольно или невольно начинают осваивать мир попаданса, значит, что-то творится в атмосфере первой четверти XXI века, что заставляет людей мечтать о прорыве через эпохи и о непосредственном присутствии в давно минувшем. Быть может, круг времён наконец-то замыкается, и прошлое становится будущим?

Или, может быть танец Психеи из мерного, плавного стал более ярким, горячим?

Ведь как ни рассуждай, а не Шарль Бодлер, но именно Борис Корнев, сумев пробиться сквозь толщу лет, становится лицом к лицу сначала с автором «Цветов Зла», а потом и с автором «Плача Прекрасной Оружейницы». Именно он, Борис Корнев, быв увлечён в танец богини, встречается в этом хороводе со своими братьями и получает возможность видеть их изнутри. Повествование от первого лица, сама мысль о таком литературном приёме не может родиться из чинного академического изучения биографии классика: чтобы написать эту книгу нужно почувствовать глубинное родство со своим героем, общность избрания. Нужно самого себя сделать действующим лицом повествования.

Итак, три героя у повести, именно три, а не два.

И не случайно автор предпосылает своему повествованию достаточно объёмное вступление, наполненное не отвлечённым теоретизированием на выбранную тему, но сугубо личными, дорогими ему воспоминаниями.

Спрашивается: зачем читателю биографической книги о Шарле Бодлере знать, в какой школе учился автор текста, какие у него были учителя, какие товарищи и т.п.?..

Но логика повести «Танец Психеи» такова, что без этого предисловия – столь личного и доверительного, – круг не замкнётся, мысль повиснет в воздухе, образы потеряют объём и лишатся живого дыхания.

– Однажды учитель принёс огромную, во всю стену, карту Парижа. Там, как сегодня в Гугле, можно было видеть улицы, памятники архитектуры и даже отдельные дома. Каждому ученику отводился отдельный кусок этой карты, и он должен был всё зазубрить на память. Кто, когда что построил, что там сейчас, как туда пройти?.. Например, как добраться от площади Бастилии до Лувра, а затем к Триумфальной арке? Но только не по улице Риволи и Елисейским полям! Так всякий сможет… Мне достался Латинский квартал, вернее, V и VI округи Парижа. Всё, что на левом берегу Сены, напротив острова Ситэ, от Нового моста до Малого, от набережной Гран Огюстен, вдоль древнейшей улицы Сен-Жан, пересекая бульвар Сен-Жермен и улицу Эколь, а потом Сорбонна, лицей Людовика XIV Великого… И в конце – Люксембургский сад…

Кварталы Парижа, определённые в угодье школьнику Корневу, – левый берег Сены до Люксембургского сада – это пространство жизни Франсуа Вийона, это его дом, его ойкумена. Здесь, несмотря на сотни перестроек, всё до сих пор пронизано его духом. Ситэ, Новый мост, Сорбонна… Эти названия словно сами рассказывают о Вийоне, произнеся их, нельзя не почувствовать кожей ветер, долетающий из средневекового Парижа. И это при одном только произнесении!.. А если долго и вдумчиво бродить по карте, повторяя заветные наименования, если вживаться в этот мир, если пытаться мысленно проникнуть в него… Подобные ментальные упражнения могут привести к неожиданным результатам!

– Почему именно Бодлер? – задаёт лукавый вопрос Борис Корнев. И тут же даёт ответ не менее лукавый. – Прямо скажу: «Не знаю!» Как-то всё сплелось и выстроилось в логическую цепь…

Между тем, именно логической цепи здесь нет никакой. Цепочка есть, но она иная, как раз внелогическая, тянущаяся в обход повседневного здравого смысла.

В самом деле: почему Бодлер? Он был не единственным из проклятых поэтов. Разве плохими проводниками в мир Вийона будут Поль Верлен или Артюр Рембо? Или, скажем, Лотреамон – фигура не менее загадочная, чем средневековый сочинитель баллад?

Не потому ли, что вийоновская ойкумена, принадлежала так же и Бодлеру? Вживаясь в карту левого берега Сены, и напитываясь духом Вийона, нельзя было избежать влияния автора «Цветов зла»? Рембо, прибывший в Париж из французской провинции или Лотреамон, уроженец Южной Америки, – это, как угодно, не парижане, а Верлен, при всём его величии, – поэт иного духа, чем Вийон.

Но зачем вообще пользоваться услугами проводника? Почему бы не пообщаться с Вийоном напрямую? Почему бы не написать повесть от лица Вийона?

На этот последний вопрос ответ может быть один: чтобы попасть в запредельный мир, проводник нужен обязательно, и проводником этим должен быть человек могучего творческого духа; Данте недаром помогал именно Вергилий, а не господин Всё-Равно-Кто. Медитируя над картой Парижа и раздвигая завесу времени, сперва неизбежно попадаешь в XIX век, а уж потом в более отдалённые эпохи. И между Бодлером и Вийоном нет поэта родственного им обоим.

Итак, взявши за руку Бодлера, отправиться в путь против течения Времени. Ведь именно Бодлер написал слова, предпосланные в качестве эпиграфа к первой части повести:

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,

Не вынеся тягот, под скрежет якорей,

Мы всходим на корабль – и происходит встреча

Безмерности мечты с предельностью морей.

Здесь очень чётко обозначено поэтом основное противоречие, сжигавшее его всю жизнь: неспособность всего мира утолить вселенскую жажду человека.

Интересно, что Бодлер, встречаясь на страницах повести с Вийоном, теряет свой эпатажный, вызывающий облик, превращается из заносчивого Проклятого поэта в застенчивого Почитателя, который живёт себе тихо в своём уголке и лишь по ночам беседует с Мэтром о поэзии, о любви, о судьбе… Почему так? Казалось бы: совместные попойки, яростные проходки по весёлым кварталам, шумные безобразия – это неизбежное следствие встречи двух великих потрясателей устоев… Именно так выстроил бы своё повествование любой из деятелей «попаданса», возьмись он писать на эту тему.

Но не Борис Корнев. Он чувствует некую тонкость, неуловимую для многих: потрясение устоев, пощёчины общественному вкусу, добровольная маргинальность, – всё это нужно поэту лишь до тех пор, пока он чувствует себя заточённым в клетке повседневности. Он бунтует, пытаясь вырваться из плена. Но если клетка рухнула, если повседневность преодолена, значит, повода для бунта больше нет. Остаётся только тихая дружеская беседа двух братьев, пробившихся друг к другу сквозь века, единение душ, танец Психеи.

– Пройдёт немного времени, и Париж опять затянет в круговорот будней, забудутся чистые слова, пожелания и обещания, – но частица праздничного света всё равно останется в сердце, как знак того, над чем не властно время…

Этими словами заканчивается повесть «Танец Психеи».

Или нет, не верно. Книга заканчивается подборкой стихов Бодлера и Вийона. Бодлер даётся в классических переводах Эллиаса, Цветаевой, а вот баллады Вийона по большей части переведены Юрием Корнеевым. И хотя переводы эти выходили в свет отдельной книгой, здесь они представляются естественной составной частью повести. И здесь мы читаем символ веры поэта, захваченного в водоворот танца Психеи:

 

– В бесспорное я веры не питаю;

За явь охотно принимаю бред;

Случайность неизбежностью считаю;

Где разрешенье есть, блюде запрет,

Что всем знакомо — для меня секрет…

…………………………….

Ворона в белый, лебедь в чёрный цвет

Окрашены для глаза моего.

Кто груб со мной, тот мне милей всего.

Не различаю правду я и ложь,

С учтивостью мешаю озорство,

Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

 

Читать книгу «Танец Психеи» и другие произведения Б.Корнева на сайте boriskornev.com

Автор статьи: Сергей Ольховетский